Бабьи слёзы
Говорят, кормишь грудью, не беременеешь. Враки. Я забеременела, когда дочери исполнился месяц.
Позавчера был день моего рождения и день смерти моих мальчиков. Наша проклятая богом экология! Нет, экология не причём, я виновата: надо было не слушать ни маму, ни мужа.
Мама говорила:
– Сидите на нашей с отцом шее. Родишь, уходите из дома. Институт закончите, квартиру получите и рожайте хоть каждый год.
А муж:
– Тёща права, и так спасибо родителям: живём у них, кормят, поят. Уйдём, на что жить? Я подрабатываю где придётся, а если переведусь на вечерний, сразу в армию. Как ты одна? А если ещё маленький будет? – Как узнал, что двойня, в депрессию впал: – Я не потяну, хоть в петлю.
Я пошла на аборт. Поздно.
Прошёл месяц, другой. Доктор сказал, у детей слабое сердцебиение, надо в больницу на сохранение. Не пошла. А дочку куда? А с учёбой что? Академический отпуск? Мама категорически против, я привыкла слушать маму.
И вот нет моих мальчиков, не удалось спасти.
Лежу в больнице. Врач говорит, большая потеря крови.
Меня никто не навещает, муж разрывается между учёбой, работой, дочкой. Заглянул пару раз, сделала вид, что сплю. Мама заходила поздравить с днём рождения. Когда узнала про детей, плакала, гладила мою руку, прощенья просила. Я голову не повернула и слёз нет: не глаза, пустыня Сахара.
Кажется, я задремала. Слышу голос:
– Поплачь, доченька, поплачь! Нам, бабам, без слёз никак. Где горе, там и слёзы. – Свекровь?! Как она здесь? – Пока горя не натерпишься, жить не научишься. Я так голосила, когда Анечка, старшенькая моя померла. Болела и померла. Я орала, «лучше бы эту, красномордую бог прибрал». Варька тока народилась, криклива была. А Ане три года сполнилось: тихая, послушная. Я чуть в могилу к ней не бросилась, еле оттащили. После поняла, богу виднее кому жить, кому на небеса.
Куды я тепереча без Варьки, она мне первая помощь.
Вот и твои ангелочки смотрят сверху и думают: «Что ты, мамка, душу себе рвёшь, нам тута хорошо, покойно». Ты поплачь, доченька, поплачь. Слёзы бабе в беде подмога. Это первый раз детей терять страшно, после привыкаешь. Время придёт, слёзы утрёт. – Я хотела зажать уши, чтобы не слышать эту галиматью. Какую ерунду несёт свекровь? Какая разница, что будет потом? Я крепче зажмурилась. Свекрови ни к чему моя реакция, она словно сама с собой говорит. Речь плавная, невыразительная, какими бывают тоскливые русские песни. – Что нам бабам надо, никаких химий, абортов. Родила и славно. Бог прибрал, так тому и быть. После Анечки я ещё трёх похоронила, не считая Танюши. Батюшка отпоёт, я всплакну и забуду. У баб слезы дешевы.
Одна от голода в войну помёрла.
Одну боров задавил, она на крылечке лежала, он её скинул наземь и задавил.
Одну старшенькие хлебом накормили, ей месяц был. Лежала болезная, плакала, может животик болел, девки её и покормили. Фельдшер сказал: «Заворот кишков». Я на девчонок обиду не держу, какой с них спрос? Сами ещё малые, а мы с мужем трудодни зарабатывали.
Ой-ой-ой, ой-ой-юшки, лихо не лежит тихо: либо катится, либо валится, либо по плечам рассыпается. Я имена дочерей не вспоминаю. Они безгрешные ангелочки, сейчас рядышком с твоими мальцами, родные души как-никак.
Поплачь, дочка, боль уйдёт. Слёзы – бабье спасение. – Устинья Афанасьевна всхлипнула. Тут я поняла, не забыла свекровь детишек своих, сердце её до сих пор кровоточит. – Сильно я кричала, когда Танюшу молнией убило. Ей тока пятнадцать сполнилось. Как Таню в избу внесли, я на пол свалилася, словно бревно. Танечка на лавке лежит, как живая, улыбается, а на косыночке кровяное пятнышко с копейку.
Танюша особая была и в кого уродилася? Девки мои никто школу не кончил, а Таня отличница, стихи писала. Вовку твово из всех выделяла, говорила, учиться ему надоть. Она Вовке карандаши давала, тетрадку купила, буквы с ним учила. Это я заставила Танюшку в поле пойти пахать, ей не хотелося. Ох, наревелась я, глаз открыть не могла. Горе, что море: не переплыть, не выпить. А Миньке, мужу покойному, хуже было. Больно он любил Таню, водкой горе заливать стал. Мужик пьёт, баба слёзы льёт. Сердце Минька сгубил. Тяжко остаться вдовой да с малыми детями. Так и жисть прошла: в девках приторно, замужем натужно, а во вдовьей чреде, что по горло в воде.
После Вовка желтухой заболел. Я бога просила, колени до дыр истёрла, молилась, чтоб сыночка не забрал. Бог смиловался, оставил его мне, а сколько тогда в деревне ребятишек перемёрло! Чуть не в каждый дом смертушка наведалася. Не зря говорят, смерть, что хромой мерин, около каждой калитки норовит остановиться. А мимо нашей избы горе прошло, трое болели, обошлося.
Ты, доченька, Вовку береги, береги Вовку-то. Не ради меня, ради себя. Бабе без мужика не жизнь. – Я упала свекрови на грудь и разрыдалась. Свекровь гладила меня по голове и приговаривала: – Поплачь, милая, поплачь, боль и отступит.
Женщина, лежавшая на соседней кровати, побежала за врачом. Мне сделали укол. Когда я проснулась, свекровь ещё сидела подле кровати:
– Тут матка твоя приходила, бульончика принесла. Ты попей, попей бульончик-то. Ты должна себя блюсти, у тебя дочь. У здоровой матери румяные дети.
На матку сердце не держи, не со зла она, счастья тебе хочет. Да кто знает, где счастье то? Знали бы, в церкву не ходили, у бога милости не просили. Хошь твоя матка и врач, но образование тута не подмога…
И на мужика свово не сердися, Вовка пацан ещё, а у самого уже детё, ответственность. Это бабы раньше созревают, раньше горе хлебают. Такова бабья участь: с одной стороны – горе, с другой – море, с третьей – болото да мох, а с четвертой – ох-ох-ох! Все мы бабы-мученицы, хошь ты антилигентка еврейская, хошь Дунька русская, горе полными котелками черпаем.
Скоро меня выписали. Прошло много лет. Боль ослабела, но в день моего рождения на сердце тяжесть.
Лора Рай
